"В кабинете кричит отец, стучит кулаком и топает. В такой-то день! Это
он на Василь-Василича. А только вчера простил. Я боюсь войти в кабинет, он
меня непременно выгонит, "сгоряча", - и притаиваюсь за дверью. Я вижу в
щелку широкую спину Василь-Василича, красную его шею и затылок. На шее
играют складочки, как гармонья, спина шатается, а огромные кулаки
выкидываются назад, словно кого-то отгоняют, - злого духа? Должно быть, он и
сейчас еще "подшофе".
- Пьяная морда! - кричит отец, стуча кулаком по столу, на котором
подпрыгивают со звоном груды денег. - И посейчас пьян?! В такой-то великий
день! Грешу с вами, с чертями, прости, Господи! Публику чуть не убили на
катаньи?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял... на триста
целковых! Спасибо, старик-извозчик, Бога еще помнит привез... в ногах у него
забыл?! Вон в деревню, расчет!..
- Ни в одном глазе, будь-п-кой-ны-с... в баню ходил-парился... чистый
понедельник-с... все в бане, с пяти часов, как полагается... -докладывает,
нагибаясь, Василь-Василич и все отталкивает кого-то сзади. - Посчитайте...
все сполна-с... хозяйское добро у меня... в огне не тонет, в воде не
горит-с... чисто-начисто...
- Чуть не изувечили публику! Пьяные, с гор катали? От квартального с
Пресни записка мне... Чем это пахнет? Докладывай, как было.
- За тыщу выручки-с, посчитайте. Билеты докажут, все цело. А так было.
Я через квартального, правда... ошибся... ради хозяйского антиресу. К ночи
пьяные навалились, - катай! маслену скатываем! Ну скатили дилижан, кричат -
жоще! Восьмеро сели, а Антон Кудрявый на коньках не стоит, заморился с
обеда, все катал... ну, выпивши маленько...
- А ты, трезвый?
- Как стеклышко, самого квартального на санках только прокатил, свежий
был... А меня в плен взяли! А вот так-с. Навалились на меня с Таганки
мясники... с блинами на горы приезжали, и с кульками... Очень я им
пондравился...
- Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...
- Забрали меня силом на дилижан, по-гнал нас Антошка... А они меня
поперек держут, распорядиться не дозволяют. Лети-им с гор...не дай Бог...
вижу, пропадать нам... Кричу - Антоша, пятками режь, задерживай! Стал
сдерживать пятками, резать... да с ручки сорвался, под дилижан, а дилижан
три раза перевернулся на всем лету, меня в это место... с кулак нажгло-с...
А там, дураки, без моего глазу... другой дилижан выпустили с пьяными.
Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для проводов масленой не вовсе
тверезый...В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег,
в днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало... А там третий
гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре свалил всех, одному ногу
зацепило, сапог валеный, спасибо, уберег от полома. А то бы нас всех
побило... лежали мы на льду, на самом на ходу... Ну, писарь квартальный стал
пужать, протокол писать, а ему квартальный воспретил, смертоубийства не
было! Ну, я писаря повел в листоран, а газетчик тут грозился пропечатать
фамилию вашу...и ему солянки велел подать... и выпили-с! Для хозяйского
антиресу-с. А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону, под
Великий Пост, чтобы было тихо и благородно... все веселения, чтобы для
тишины.
- Антошка с Глухим как, лежат?
- Уж в бане парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел тертого
хрену под затылок. Уж капустки просят. Напужался был я, без памяти оба
вчерась лежали, от... сотрясения-с! А я все уладил, поехал домой, да...
голову мне поранило о дилижан, память пропала...один мешочек мелочи и
забыл-с... да свой ведь извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!
- Ступай... - упавшим голосом говорит отец. - Для такого дня
расстроил... Говей тут с вами!.. Постой... Нарядов сегодня нет, прикажешь
снег от сараев принять... двадцать возов льда после обеда пригнать с
Москва-реки, по особому наряду, дашь по три гривенника. Мошенники! Вчера
прощенье просил, а ни слова не доложил про скандал! Ступай с глаз долой.
Василь-Василич видит меня, смотрит сонно и показывает руками, словно
хочет сказать: "ну, ни за что!" Мне его жалко и стыдно за отца: в такой-то
великий день, грех!
Я долго стою и не решаюсь - войти? Скриплю дверью. Отец, в сером
халате, скучный, - я вижу его нахмуренные брови, - считает, деньги. Считает
быстро и ставит столбиками. Весь стол в серебре и меди. И окна в столбиках.
Постукивают счеты, почокивают медяки и- звонко - серебро.
- Тебе чего? - спрашивает он строго. - Не мешай. Возьми молитвенник,
почитай. Ах, мошенники... Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!
Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.
В мастерской лежат на стружках, у самой печки, Петр Глухой и Антон
Кудрявый. Головы у них обложены листьями кислой капусты, -"от угара".
Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки. У окошка
читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую, как дьячок. По складам
читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь пост, от Горкина; могут
идти на двор. Стряпуха, стараясь не шуметь и слушать, наминает в огромных
чашках мурцовку-тюрю. Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги
дымящегося хлеба лежат горой. Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные
часики стучат скучно. Горкин читает-плачет:
- ..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.
Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными глазами,
глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к напевному чтению святых
слов... - и тихим, просящим, жалобным голосом говорит стряпухе:
- Ох, кваску бы... огурчика бы...
А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:
"Идите от Меня... в огонь вечный... уготованный диаволу и аггелам
его!.."
А часики, в тишине, - чи-чи-чи...
Я тихо сижу и слушаю".